Мама Евгении Белоусовой ушла в Первом московском хосписе пять месяцев назад. Она пробыла там необычайно долго — почти полтора года. О том, что значил этот период жизни для обеих женщин, Женя писала на нашем портале. Теперь пришло время его отпустить — не забыть, не вычеркнуть, не притвориться, что ничего не было, но спокойно и с уважением отвести случившемуся место не в повседневности, а в своей истории.

Трудно отпускать того, кого любишь. Говорят, если расстаешься с тем, кого ненавидишь и на кого обижен, то якобы легче. Не знаю… Думаю, это просто по-другому.

Когда провожаешь или отпускаешь в другой мир близкого человека с множеством ран и обид, есть даже фразочки типа «поставить точку» или «закрыть вопрос». Хотя это никакая не точка, но больное многоточие. Невозможно закрыть вопрос, если ты не нашел в себе мужества посмотреть честно в суть вещей и примириться.

Когда мне говорили «отпусти маму», я чувствовала себя виноватой. Как будто я привязала ее к батарее наручниками и ключи ношу с собой, никому не отдаю.

Маму разбил страшный инсульт, который отнял у нее зрение, глотание, нормальную возможность дышать. Но оставил сознание, слух и двигательные функции. Наверное, сначала она могла чувствовать запахи.

В реанимации мы делали упражнения, я приносила понюхать коньячку и духи, рассказывала байки и включала музыку. У меня была надежда. Не на полное восстановление конечно, но на что-нибудь. На колясочку, на чуток зрения, на то, что снимут трахеостому.

В этом была и есть моя любовь. Случись все снова, я бы делала также.  В этом нет ничего рационального и никакого прагматизма. Просто когда любишь, то спасаешь. Это безвыборно. А когда нельзя спасти — ты просто рядом. Такой дурацкий, какой уж есть.

Мама прошла две реанимации — одну прекрасную, другую — живодерскую. И не умерла. Потом «чудненькое» отделение неврологии, где только благодаря круглосуточной сиделке с большим сердцем, я могла уйти и оставить ее на ночь.

Уже в хосписе я приводила невролога. И маме кололи лекарства по его назначению. И это было как мертвому припарка. А мама жила и жила.

А я думала горькую думу и принимала мучительное решение, нужно ли ехать на реабилитацию. Мама могла кивать и мотать головой, говорила губами, даже пыталась писать. Иногда она пожимала плечами. На предложение поехать в реабилитационный центр, она четко ответила «нет».

— Зачем ты ходишь туда каждый день? — спрашивали меня.

У меня не было выбора. Если кто понимает. Это не насилие над собой, просто это жизнь, как я себе ее представляю. Моя мама тяжело болеет, мое место рядом с ней. Но потом я наняла дополнительно сиделку, чтобы с ней меняться через день. Хотя в Первом московском хосписе такой уход, что приходящая сиделка — это сильно чересчур.

Зачем сиделка?

Понимаете, мама срывала зонд и выдирала трахеостому. Она не хотела жить с этими трубочками. В больницах привязывают руки и ноги, чтобы пациент «не шалил». В хосписе привязывать нельзя! Слава богу!  

Маме надевали специальные перчатки. Это гораздо мягче вариант, но руки в перчатках затекали. А чтобы их снять, надо было быть рядом.

— Мам, я все вижу, пожалуйста, домою чашки и вернусь. Но я в трех метрах от тебя. Мам, не трогай трахеостому. Пожалуйста. Опять же будут вставлять ее, не мучай себя.

Я сидела рядом и гладила ручки, отвлекала ее. У мамы было сознание, я это точно знаю. Она улыбалась шуткам, показывала фигу, посылала «нах», мотала головой, если чего-то жестко не хочет, махала ручкой, когда могла отпустить меня домой. Сиделка меня очень поддержала. Хотя не факт, что она была так уж нужна маме.

Моей маме нужна была только я.

Я спрашивала ее, кого она хочет видеть. Она не отвечала. Хорошо знаю маму. Она не хотела, чтобы в таком виде смотрели на нее. Но меня она всегда ждала. Злилась на меня, плакала со мной. Улыбалась. Не отпускала иногда. А в другой раз с легкостью.

Так мы провели многие месяцы. Не спрашивайте, у меня нет никакого блата в Первом московском хосписе. Просто вмешался ковид, карантин. И мамин крепкий организм. Может, она и не хотела жить, но жила. И Богу это было все нужно. Зачем? Тайна.

Я отправляла Дилнозе Муйдиновой или Феликсу Пинто Бакерисо (координаторы фонда «Вера» — прим.ред) звуковые сообщения для мамы. Привозила ей ненужные баночки с детским питанием. Обнималась с девчонками на пороге закрытого для посещений ПМХ. И понимала, что мама живет для меня.

— Этот путь надо пройти с достоинством, — сказала мне Фредерика де Грааф.

— А это как?

— Собранно.

Когда посещения открыли, я увидела маму в виде куколки. Не потому, что плохо кормят. Лежачий человек теряет в весе всегда. Моя мама лежала в общей сложности полтора года. Мама меня не узнала сначала. Но потом привыкла к голосу. И снова я стала к ней ходить. Перчатки были уже не нужны. Мама уже не могла сама двигать руками. От «отпусти маму» ты медленно, но верно погружаешься к «Господи, забери мою маму. Ей невозможно уже здесь».

С этим опять приходит чувство вины. Что ты как бы виновата, что столько держала маму. Но ты ее давно уже не держишь. И отпускаешь. Ты не можешь видеть этих мучений. За нее, за себя. Но она здесь.

Никто не мог сказать прогноз. Врач говорил, что в случае моей мамы, она не даст нам знак, и спокойно уйдет во сне. Я продолжала ходить, уже коротко сидела около кровати. Думала, а как не сойти с ума. И не упаковаться тут же рядом. Только если довериться. Мой опыт такой. И пусть идет, как идет.

Я могла поцеловать мамину скрюченную ручку. Могла ей что-то сказать и говорила. Что слышала она и что понимала, кто знает. Это примерно также, как сейчас, когда я ей мысленно что-то говорю, и там, где-то, в другом мире она отзывается. Или нет.

Но мама дала знак. Через дежурного доктора, который позвонил мне.

— А вы сегодня не приезжали?

— Конечно приезжала.

— А чего же не зашли?

—  А чего заходить, и так все понятно.

— Не могу сказать точно, но мне кажется, есть большая вероятность, что ваша мама уйдет сегодня ночью. Конечно, этого нельзя знать наверняка.

—  Уже надеваю ботинки.

Подруга заехала за мной через 10 минут и мы погнали. Потом мне рассказали, что Маша, медсестра, волновалась очень. «Только бы Женя успела, только бы успела». Вы знаете, я — та, прежняя — очень боялась смерти и если мама умрет на моих руках. Но той, прежней, уже не стало. Давно не стало. Совершенно новая, собранная заново, я приехала в хоспис, влетела в палату, взяла мамину ручку. И подумала — посидим до утра.

Мама очень быстро дышала. Мы с подружкой примостились рядышком. Пришли девочки. Мамино дыхание замедлилось, стало ровнее.

— Моя мама уходит?

— Да, Жень.

— Лети, моя мамочка. Там будет тебе хорошо.

И знаете, я ее отпустила спокойно и счастливо. Это было совсем не страшно. Мы еще обнялись все. И даже пошутили. Потом пошли пить чай. Это было достойно.

Отпускать можно по-разному. Но нет никаких точек. Есть и будет большое продолжение.