Смерть как феномен вытеснена из городского пространства, в то время как для деревенских жителей — это естественная часть жизни, требующая особой подготовки. Светлана Адоньева рассказывает о похоронных традициях и обычаях в русской деревне.

Обычай — область негласных, никем не написанных, договоров. Основываясь на них, члены общества действуют и, одновременно, ожидают в ответ определенных действий в определенных ситуациях. Любой человек, когда-либо принимавший участие в похоронах, хорошо знает это смутное чувство стыда: ты становишься объектом наблюдения окружающих, ожидающих от тебя демонстрации внутренних переживаний. Именно в этот момент и вступает в силу традиция траура. Обычай дает возможность компромисса между внешней ситуацией и внутренним чувством. Иными словами, как и любая другая форма этикета, традиция траура предполагает санкцию.

В русской деревне такую санкцию давал «мир», общество. Основываясь на традиции, общественное мнение контролировало публичную сферу крестьянской жизни. Событие смерти касалось всего крестьянского сообщества, а похороны и траур в течение многих веков оставались публичными актами. Все жители деревни считали своим долгом прийти на похороны: проводить умершего в последний путь. Горе должно было быть пережито публично, на миру, по обычаю. В русской традиции многие века таким обычаем был плач по покойному: словесный речитатив, импровизируемый плачеями, давал эмоциям словесную форму и позволял присутствующим пережить горе вместе.

Вот что рассказывала мне о традиции поминального плача 55-летняя деревенская женщина:

«На сороковой день приходят на могилу приглашают хоть мать, хоть кого <умершего>. Приходят до двенадцати дня:

Приходи да родной батюшка,
Приходи да чаю пити,
Чаю питии, да поести.
Да пойдешь не дорогой, да дороженькой,
Темным лесом, да болотом,
Приходи, да будем ждати,
Угощати будем.

Когда придут с кладбища, посидят, так надо провожать покойника.
Наливают вина, поднос, булочек, одна причитает, а за той идет народ.
Как покойник причитает:

Я с вами да насиделася,
Я на вас да нагляделася,
Я всего да наслушалась,
Да спасибо вам за все,
Да живите да не ссорьтесь,
Спасибо вам за все, да мне пора да восвояси,
Да в темну могилку.
Да далеко, да моя дороженька,
По темному лесу, по болоту,
Да прощайте, милые, да оставайтесь.

На сороковой день или на умершие дни (дни поминовений – С. А .) истопят баню; греешь отдельную воду, мыло чтобы отдельное было и мочалочка. Приносишь белье всякое. Свекру, отцу – рубашки деревенские положу, я ее опять постираю потом, и опять у меня лежит до следующего году. Эту воду мы не трогаем, когда моемся. Когда намоешься все, я лавочку намою и приговариваю:

Приходи-ка да, батюшка,
Приходи-ка да, миленькой,
Да помойся, да попарься.
Веник запариваю в чистом ведре:
Приходи да мы мешать тебе да не будем.
После девяти часов в баню не ходят на поминальные дни, а утром эту воду выливаешь и ставишь на целый день ведро это вниз лицом, как вылил».

(Белозерский р-н Вологодской обл., 1994 г.)

Постепенное опустение деревень в течение ХХ века приводило к тому, что кладбища оказывались трудно доступными, дороги к ним зарастали лесом. Деревенские жители мне рассказывали о том, что, несмотря на удаленность кладбищ хотя бы раз в год они стараются там обязательно оказаться, к этому их понуждают старшие. Когда они двигаются через лес, ища дорогу, они обращаются к «родителям» – «Дедушки, бабушки, помогите!».  Обязательное посещение кладбищ происходило в «родительские» недели и дни: поминальное общение с предками рода, «родителями», составляло обязательное условие родовых связей между живыми.

Посредниками между живыми и мертвыми родственниками были «сироты». Этим статусом наделяла человека смерть близкого. Сиротой именовали не только детей, утративших родителей, но и матери сами себя, когда умирали дети, жены – когда умирали мужья.

Групповой снимок родственников с покойником в гробу после выноса гроба из дома. Архив проекта «Российская повседневность». Фотоальбом Каюковой Маргариты Григорьевны, 1940 г.р., ур. д. Жердь.

В компетенции «сирот» – знание о том, как устроена загробная жизнь, а также – способность к поэтической медитации, мистическому прозрению в область «сени смертной». Об устройстве этой области они рассказывали неподготовленным «новопреставленным» в причитании. Например, вдовая женщина причитала на похоронах по молодому племяннику, рассказывая ему о том, что с ним будет происходить, что ему, умершему, еще не известно, а ей, живой, уже открыто:

Завейте, ветерочеки,
С полуденной, со сторонушки.
Да прилетите-ка два ангела,
Ангелочеки крылатые,
Принесите душу, ангелы.
Расколись-ка, мать-сыра земля,
На две, на три половиночки
Да на четыре четвертиночки.
Размахнись-ка белым рученькам
Да открой-ка очи ясные,
Да поднимись на резвы ноженьки,
Да пойдем-ка, мила ладушка
На последнее (простиньице),
На последнее прощаньице.
Ты пойдешь, да мила ладушка,
В дальнюю дороженьку,
За леса, да за дремучие,
За болота, за зыбучие,
За озера, да глубокие,
За моря, да за широкие.
Там ести сторожа
Да ести верные,
Караулы ести крепкие.
Не отпутсят тебя, ладушка
На родимую сторонушку.

Опыт утраты навсегда закреплял за человеком возможность обращения к миру мертвых – ритуальному контакту с «родителями». В их руках с этого момента была инициатива поминальной деятельности, на них же лежала и ответственность за правильность поминовения.

Объединение идеи измененного состояния (восхищения души, поэтического экстаза), знания потустороннего мира и посредничества между живыми и мертвыми не является прерогативой русской традиции. П. А. Флоренский, рассматривая восхищения/хищения души в древнегреческой традиции, следующим образом описывал ситуацию смерти как особого навыка:

«Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать, и смерть его приходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Чтобы умереть вполне благополучно, надо знать, как умирать, надо обрести навык умирания, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии. У древних переход к смерти мыслился либо как разрыв, как провал, как ниспадение, либо как в о с х и щ е н и е. В сущности все мистериальные обряды имели целью уничтожить смерть как разрыв. Тот, кто сумел умереть при жизни, не проваливается в преисподнюю, а переходит в иной мир. Посвященный не увидит смерти – вот затаенное чаяние мистерий. Не то, чтобы он вечно оставался здесь; но – он иначе воспримет кончину, чем не-посвященный. Для не-посвященного загробная жизнь – это абсолютно новая страна, в которой он не умеет разобраться, в которую он рождается, как младенец, не имеющий ни опыта, ни руководителей. Посвященному же эта страна уже знакома, – он уже бывал в ней, уже осматривал ее, хотя бы издали и под руководством людей опытных... Он, как говорили древние, знает карту иного мира и знает наименования потусторонних вещей. И поэтому он не растеряется и не запутается там, где от неожиданности толчка и по неопытности, не-посвященный не найдется, как поступить и не поймет, что делать». 

Участники традиционного похоронного ритуала делились на две группы: посвящаемые и посвящающие. Посвящаемые – наделялись новым, сиротским статусом. Посвящающие – имели этот статус и, соответственно, опыт до данного похоронного ритуала.

Необходимость активного участия в похоронах до сегодняшнего дня воспринимается людьми, уже имевшими опыт такого участия, как моральный долг. Обычно именно такие люди, мужчины и женщины, по некоему негласному уговору принимают на себя похоронные хлопоты.

Но наряду с метафизическим опытом близкой смерти переживший утрату должен был менять и социальный сценарий: вдовые иначе одевались, иначе участвовали в общей жизни деревни, свадьбы сирот – и парней, и девушек – имели особый сценарий. Смерть близкого меняла жизнь осиротевших коренным образом.

И публичность похорон, и изменение жизни понесших утрату сохраняются в дореволюционном российском городском быту. Сиротство и вдовство было предметом общественного социального попечения – благотворительности.

Советское государство, борясь с “религиозным дурманом”, включило смерть в свою компетенцию и отнесло ее к светской сфере “гражданского состояния”.  Гражданское состояние – живой, или гражданское состояние – мертвый!

Новшества советской похоронной обрядности были обусловлены в первую очередь изменением сферы жизненных сценариев. По традиции похоронный ритуал ратифицировал переход к новым социальным ролям. Сироты, вдовцы и вдовицы должны были жить иначе, чем не имеющие такого опыта. В советской культуре переживающие утрату, напротив, “не должны свернуть с пути”, “жить дальше”: выбывание одного из членов социума не предполагает изменение жизненных сценариев для других.

“Провожающие в последний путь” считают необходимым отдать “последний долг” усопшему. Но поскольку умерший, с точки зрения провожающих его в последний путь атеистов, очевидным образом долг принять не мог, то следует признать, что общественное поведение в момент советских похорон было адресовано живым, общественности, публике. Общество получало сообщение о признании заслуг.

Акционально эта идея представлена в похоронной процессии венками с “последними словами” траурных надписей, государственными наградами на бархатных подушечках, “скорбными” телеграммами, оформленными цветами и лентами фотографиями. Этот набор атрибутов призван преобразовать социально одобренный сценарий в конкретный жизненный сюжет, посредством которого будут ныне понимать жизнь умершего “провожающие”. Эти новшества в похоронной обрядности относятся, в первую очередь, к тем социальным кругам, которые располагаются на периферии массовой традиции. Такой похоронный ритуал сопровождает похороны человека, который, с позиции его социальной группы занимает высокое социальное положение. «Советские похороны» – акт общественного признания значимости человека. Смысл и ценность человеческой жизни определяет не Бог, не род, но общество. И делает оно это – на его похоронах.

Архив проекта «Российская повседневность»

В традиционной культуре существовало представление о смерти «правильной» и «неправильной». Правильная смерть наступала с готовностью к ней человека:  с исчерпанностью срока жизни, «исполненностью днями». Собирание смертного узелка, сохранившееся в традиции русских крестьянок и, как показывают наши опросы, в обычае многих горожанок – постепенная мысленная и действенная подготовка к смерти. Ту же функцию – организации собственной жизни и отношений вокруг себя – выполняло и выполняет завещание: в этой деятельности кроется готовность принять жизнь, которая будет происходит после моей смерти.

Когда в начале 1990-х годов мы занимались изучением статистики мужской и женской смертности в Белозерском районе Вологодской области, мы заметили одно интересное обстоятельство. Люди старше семидесяти умирают в месяц, на который приходится день их рождения. «Мы все умираем на восемьдесят шестом, – весело заметила одна крестьянка, – а мне нынче восемьдесят. Так я еще поживу».

Другая сказала иначе: «Сей год поживу, а на следующий или в город, или на кладбище уеду». Как сказала, так и сделала: когда мы приехали в деревню следующим летом, мы узнали, что она весной умерла. Нас, горожан, всегда поражала готовность говорить о собственной смерти, освоенность этой темы.

Деревенские похороны в России до сегодняшнего дня – публичное дело. Городские – дело приватное, они становятся публичными лишь в особых случаях. Публичные похороны рядовых горожан ушли из обихода советских городов после войны, «заслуженных» – в 1960-70 годы.

Фильмы 60-70-х годов («Городской романс», «Белорусский вокзал», «Здравствуй, это я») позволяют увидеть, что традиция публичных похоронных процессий в отношении людей, чтимых за какие-либо заслуги перед советским обществом, сохраняется и после войны. Мера публичности определялась участием «советских, профсоюзных и партийных» органов в организации похорон.

"А  Мальчиша-Кибальчиша  схоронили  на  зеленом бугре у Синей Реки.
И поставили над могилой большой красный флаг.   
Плывут пароходы – привет Мальчишу!  
Пролетают летчики – привет Мальчишу!  
Пробегут паровозы – привет Мальчишу!  
А пройдут пионеры – салют Мальчишу!"

Аркадий Гайдар. "Сказка про военную тайну, Мальчиша-Кибальчиша и его твердое слово".

Значимая смерть – смерть “культурных героев” (высоких чиновников, писателей, артистов и др.) – во всех случаях представляется как безвременная, как случайность, что подразумевает возможность отсутствия финала жизни как такового. Такая практика социального оформления события смерти обнаруживает изменения в области мифологии: представление о смерти как о несчастном случае предполагает идею вечной жизни. Высокий общественный интерес к несчастному случаю («безвременной смерти»), который делает эту тему обязательной для новостей СМИ, обеспечен потребностью в постоянном подтверждении этой идеи. Первые строки новостных сводок всегда посвящены чьей-либо смерти-погибели.

Видимо, наличием этого представления можно объяснить появление новой традиции поминовения.  Мемориалы устанавливаются не только на месте захоронения, но на месте безвременной, случайной гибели. Это хорошо известные всем россиянам придорожные “смертные” знаки – кресты, венки и фотографии на столбах и деревьях в том месте, где произошла автокатастрофа.

Такие памятные знаки – кенотафы (пустые могилы) – поддерживаются и подновляются близкими погибших. Примечательно, что именно смерть на дороге, в пути отмечена таким образом. Место гибели на улицах города отмечают цветами и горящими свечами некоторое время, до похорон или сорока дней, и делают это «дальние», не родственники.

Традиция посещать и отмечать цветами и свечами место гибели – постсоветский способ освоения идеи смерти. Смерть публична тогда, когда она – случайна, когда она погибель. Смерть как естественное окончание физической жизни человека изъята и из публичного пространства города, и из публичной речи. Традиция публикации частных некрологов забыта центральной прессой России. Современные городские дети не видят похорон и мертвого тела: по убеждению их родителей знание о том, что все люди смертны, может травмировать их детскую неокрепшую психику. По убеждению деревенских жителей, фиксируемому повсеместно и сохранявшемуся вплоть до последнего времени, дети должны участвовать в похоронах, выражать свое почтение умершему. В том числе они должны это делать и потому, что вид мертвого тела избавляет их от страха перед покойниками.