Когда в России были утеряны традиции горевания — при развале Советского Союза или еще в царское время? Чем культ успешности опасен для людей, построивших для себя идеальную жизнь? Онкопсихолог и основатель Death cafe в России Катерина Печуричко ищет ответы на эти и многие другие вопросы, связанные с переживанием утраты, поддержкой горюющих людей и страхом смерти.

Катерина Печуричко. Фото из личного архива

Плакальщицы как терапевты

Люди переживали горе и утраты веками, накапливали опыт расставания с умершими. Но сейчас мы, особенно в больших городах, словно оказались в пустоте. Так случилось, что мы не можем выразить свое горе, не умеем найти нужные слова, чтобы поддержать горюющего человека, не понимаем, как соприкоснуться с горем, выразить свое отношение к нему. 

Мне кажется, тут наложилось много факторов. И проблема даже не в том, что мы утратили культуру, существовавшую в Советском Союзе и советском обществе: там как раз «отряд не заметил потери бойца». Я думаю, что в России дореволюционная культура горевания сложилась в деревне, и там она сохранилась до сих пор как естественное отношение к смерти, восприятие ее как части жизни.

В деревнях до сих пор некоторые люди, например, заранее готовят себе гробы или одежду на смерть. И это нормально. Там не встает вопрос, брать ли детей на похороны, кого вообще звать. Кто-то умирает — и вся деревня участвует в прощании, все, кто так или иначе знал человека, близко или отдаленно. 

Если посмотреть на сложившиеся за века ритуалы с психологической точки зрения, окажется, что они помогали людям адаптироваться к ситуации столкновения со смертью, прожить горе и выполнить работу горя. В ритуалы втягивались те, кто был причастен: и близкие, и вообще все, кого смерть затрагивала. 

Скажем, гроб с покойником стоял три дня в церкви или дома. Читались псалмы, и люди могли прийти, попрощаться, прикоснуться, сказать недосказанное. У них было время осознать произошедшее.

Моя подруга из Бурятии рассказывает, что у них это обязательная практика: когда кто-то умирает, родственники съезжаются в дом умершего и обязаны какое-то время провести у гроба.

Что происходит, пока люди прощаются с умершим у гроба? Мы принимаем тот факт, что человек умер. Такое неспешное прощание помогает не застрять в отрицании смерти. Ты уже не можешь делать вид, что ничего не случилось, а принимаешь потерю. Вот лежит твой близкий человек, он мертвый и уже не станет живым, это необратимая утрата, вернуть ничего нельзя.

Также терапевтичны и другие ритуалы. Например, плакальщицы на похоронах помогали заплакать всем, кого коснулось горе. Это немного насильственное, но все же решение — помочь людям выразить свои чувства, не замораживать их в себе.

Часто на Death Cafe приходят люди с отсроченным гореванием. Те, кто не говорил о смерти близких много лет, ничем не делился, не плакал годами. Их горю, запертому внутри, их чувствам не было выхода.

А плакальщицы на деревенских похоронах давали выход чувствам присутствующих, помогали «отрыдать» свою потерю, а это очень важно.

Если подумать и поискать, многим ритуалам можно найти объяснение. Например, практике раздачи вещей умершего. Расставаясь с вещами, мы признаем, что расстаемся с человеком. Признаем, что утратили его в материальном выражении, что ему уже не понадобится его любимая куртка или любимые часы. Эти предметы теперь существуют как память.

Одна из задач горевания — научиться жить в новой ситуации, где у тебя, возможно, вырван кусок твоего сердца, выстроить отношения с умершим уже именно как с человеком, которого нет. Найти место в своей жизни уже не живому человеку, а памяти и чувствам о нем. И раздача вещей тем людям, которым этот человек был дорог, — это поиск нового места и способа обращения с его памятью.

Покойник едет стоя

Такие ритуалы стало труднее реализовывать, когда деревенская Россия начала становиться городской. А когда пришла советская власть, то, как мне кажется, разом очень многое было утрачено уже на ценностном уровне. Человек как личность, как единица перестал быть ценным. И смерть перестала быть значимым событием.

Людей прямым текстом призывали жертвовать собой не только во время войны, но и ради строительства  лучшей жизни. Значимость отдельного человека с его жизнью, этой огромной вселенной, его смертью, его горем по поводу смерти близких полностью игнорировалась.

После Второй мировой войны человечество стало двигаться в сторону гуманизации, и в том числе благодаря растущей экономике у нас появилась возможность больше внимания уделять таким вещам, как умирание, избавление от страданий, хорошая смерть. И мы многому учимся заново.

Сегодня люди могут больше, чем век назад, позволить себе в том числе того, что связано с уходом за близкими, с организацией последних месяцев, недель, дней без боли, с максимальной заботой. 

Появилась идея, что смерть должна быть достойной, даже если жизнь прошла в нищете и плохих условиях. Я думаю, что это признание значимости смерти в нашей жизни. И в каком-то смысле это объясняет огромную поддержку  людей, которые приходят волонтерить в хосписы. Они готовы общаться  и выполнять последние желания умирающих, устраивать концерты, делать им прически, готовы привозить мандарины и кабачки.

Потому что вдруг оказалось, что это важно, что человеку нужны внимание, уважение — на всю оставшуюся жизнь, даже если осталось всего несколько дней или недель.

Да, нам непросто этому учиться. Корни и связи с деревенскими, дореволюционными ценностями и ритуалами в большом городе утрачены. И многим непонятно, как вообще справляться с утратой, с горем в большом городе. Ведь городская жизнь исключает смерть. Вплоть до того, что умершего человека в многоэтажке, где нет грузового лифта, невозможно спустить вниз в нормальном положении. Грузчики берут тело человека, ставят вертикально, придерживают и так едут в пассажирском лифте. Не нести же по ступенькам, если есть лифт. О каком достоинстве, о каком уважении к умершему тут можно говорить?

Мы не видим, как людей хоронят. Полжизни я прожила в Краснодаре, в пятиэтажке. Когда кто-то умирал, перед подъездом стоял гроб, рядом — крышка от него. Когда мы с сестрой в 2007 году в Краснодаре хоронили маму, мы тоже гроб из морга к подъезду везли, чтобы соседи, наши друзья могли попрощаться. Не все поедут на кладбище, не все пойдут на поминки, но весь двор может выйти к подъезду. А сейчас даже этого нет.

В большом городе единственная возможность попрощаться с человеком — это арендовать зал, устроить небольшую панихиду на кладбище. Но такие прощания всегда ограничены временем. Обычно хоронят или кремируют в тот же день, когда проводят прощание, и все бесконечно торопятся: надо успеть освободить зал, успеть доехать до крематория или кладбища, успеть отвезти людей куда-то на поминки. Нет замедления. А по-хорошему, когда происходит смерть, для всех людей, которых она касается, жизнь должна замедляться. Без этого невозможна и сакрализация момента, и проживание потери, осознание своей утраты, своих переживаний. Просто нет времени прикоснуться к своему страданию, понять свое состояние, прислушаться к нему, подумать об умершем, о своих отношениях с этим человеком. Те три дня, которые прежде были отведены на прощание, были невероятно важными. В этом была мудрость.

Похороны на скорость

Сейчас есть две точки зрения на хлопоты, связанные с организацией похорон. Одни считают, что оформление большого количества бумаг, решение множества вопросов позволяют нам не рухнуть под грузом случившегося, от ужаса, с которым пришлось столкнуться, отвлечься на какие-то практические занятия. Пока близкие заняты организационными вопросами, им некогда осознавать произошедшее, некогда попрощаться с умершим, наглядеться на него, пока это еще возможно. И проживание боли начинается, когда умерший уже похоронен.

В то же время в Америке и Европе практически никто не занимается похоронами сам, для этого есть похоронные агентства. У многих заранее подписаны договоры с похоронными домами, расписаны похороны и последняя воля, решено, что и как должно произойти. И это дает тем, что потерял близкого человека, время на прощание. Если отодвинуть эти переживания, заменить их суетой подготовки, попытаться  избавиться от своего отчаяния, тоски, одиночества, они все равно никуда не денутся. Непрожитые чувства приводят к травматизации, они продолжают жить внутри нас и болят.

Плохие, плохие чувства

Меня очень-очень печалит, что нас всех начиная с детства пытаются оградить от страданий, от прикосновения вообще ко всем так называемым негативным эмоциям. Когда родители подменяют умершего хомячка живым, когда скрывают смерть бабушки, они ограждают ребенка от значимой части жизни. Это ведет к психологическому выхолащиванию. Потому что жить, радоваться, ощущать полноту жизни можно, только если ты признаешь абсолютно все свои переживания, встречаешься с ними, проживаешь их. Плачешь, когда грустно, орешь, когда гневаешься, хохочешь, когда радость. Невозможно все грустное, тревожащее, неприятное замести под ковер и концентрироваться только на увеличении количества радости, гордости и прочих позитивных эмоций. Мне кажется, это еще один опасный фактор, связанный с культурой «успешного успеха» или счастья, которая стала такой популярной в последние годы.

Вот ты наслаждаешься хорошей кухней, имеешь доступ к хорошей медицине, у тебя хорошая работа, но любой намек на то, что в мире существуют болезнь, утрата, горе, страдание, выбивает из этой парадигмы счастья, успеха и всеобщего благоденствия. Как будто если ты чуть-чуть прикоснулся к страданию, то ты и сам уже не такой успешный и твоя жизнь не такая счастливая.

Мне кажется, в том числе поэтому мы своих детей, да и друг друга, пытаемся выдергивать из состояния страдания и печали. Это такие всем знакомые реакции: если ты немного опечалился, даже не по поводу смерти, а по любому другому, те, кто находятся рядом, хотят срочно тебя развеселить, отвлечь, переключить: «подумай о хорошем, улыбнись». Люди не способны выдерживать подобных эмоций и в себе, возможно, они даже не знакомы с этими чувствами, и им некомфортно быть с тем, кто их переживает. Ведь от этого соприкосновения я и сам могу потерять свои опоры. «В моей жизни этого нет. У меня все хорошо». И даже не допускается мысль о том, что в твой выстроенный, хорошо управляемый мир может прийти страдание и горе. Ведь тогда всё рухнет.  

И вот эта неспособность выдерживать напряжение души, вызванное страданием, отчаянием, тоской и горем, тотально влияет на способность проживать радость, восторг, вдохновение, счастье. Повальное стремление наполнить свою жизнь исключительно позитивом и не замечать того, что принято называть негативом, лишает нас возможности полноценно проживать свою жизнь. 

А что, так можно было?

Сейчас люди начинают проживать свои потери в открытую, говорить о своих переживаниях, делиться воспоминаниями в соцсетях, в подкастах, в своих книгах. Это важно. Потому что дает другим разрешение и новую оптику — о, значит, горевать можно и вот так. Это своего рода нормализация, легализация условно новых форм выражения горя и скорби. Когда ты можешь в открытом пространстве, в соцсети например, для абсолютно незнакомых людей обнажить свои хрупкие интимные переживания или воспоминания.

Я бы не сказала, что это тренд, но такие истории встречаются всё чаще. Конечно, в комментарии к таким постам обязательно приходит «полиция скорби» и говорит: «Зачем вы это делаете, такие вещи нужно держать в ближнем кругу, не вываливать на всеобщее обозрение». 

Но тут надо помнить, что в горевании нет никаких правил, нет «правильного» горевания и «неправильного». Каждый ищет свой способ справляться — и хорошо, если у человека есть из чего выбрать.

У меня есть знакомый, который после смерти своей мамы в течение года каждый день писал ей письма в социальных сетях — воспоминания об их жизни, истории из детства, из взрослой жизни. Есть люди, которые пишут книги о том, как они проживали свое горе. Есть те, кто у нас в  Death Cafe рассказывает о своем опыте. Кто-то, пережив потерю близкого, начинает делать подкаст о смерти, чтоб помочь тем, кто ищет эту помощь. И все это создает среду, в которой смерть признается существующей, является частью нормальной жизни, люди понимают, что с этим можно справляться, они осваивают язык горя и способы горевания.

Для верующих людей так или иначе есть пространство, в которое они могут принести свое горе. Это церковь, община при храме, знакомые прихожане. В этом пространстве существуют свои каноны, по которым горюют, по которым организуют поминки, вспоминают об умершем, справляются со скорбью. Все это облегчает боль утраты.

А для тех, кто не определился, насколько он религиозен, для атеистов, агностиков, все сложнее. Религиозные ритуалы им не подходят, а новых они не знают, или не могут найти для себя подходящие, или боятся, не осудит ли их общество. Вот таким людям очень помогает, когда они видят примеры разных способов горевания. И я всегда испытываю огромную благодарность к людям, которые способны выражать свое горе в открытую.

Повестка смерти и горя формируется в том числе благодаря хосписам и благотворительным фондам, которые ставят в центре города огромные билборды, напоминающие нам, что прямо сейчас кто-то проживает последние дни своей жизни. Но в идеальном мире, как мне это видится, разговоры о горевании, отношении к смерти, о том, как поддержать горюющего и выразить свои чувства, должны доноситься из каждого угла в городе, из разных источников. Кстати, кто-то мне рассказал, что в некоторых небольших испанских городках эта идея реализована буквально: когда кто-то умирает, по городу ездит машина и в громкоговоритель объявляет, что умер вот такой человек. На тему горя и смерти должны быть (и уже есть, но пусть их будет больше) постановки в театре, выставки в музеях, фестивали и экскурсии. Должны быть книги, публикации в СМИ, лекции, должны быть огромные списки фраз, из которых каждый сможет выбрать для себя подходящие слова, чтобы вместо пресловутого «Держись» сказать «Я тебе желаю, чтоб у тебя были силы со всем этим справиться». 

Материал подготовлен с использованием гранта Президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.

Использовано стоковое изображение от Depositphotos.